МАКСМИЛИАН ВОЛОШИН. ЧАСТЬ II. ПРЕДСКАЗАНИЕ КАЗОТТА

Максимилиан Волошин.[26] Часть II. Предсказания Лагарпа

Уже с половины XVIII века во Франции ожидали пришествия революции, повсеместно, всенародно, безусловно, почти с такой же напряженностью, как человечество ожидало светопреставления в конце Х века.

Во Франции, как и в России, было больше всего пророков желания — этих «женщин из Магдалы», ожидающих под раскаленным зноем пустыни пришествия Мессии. Они все измучены и сожжены ожиданием и страстью. Революция сразу сжигает их. Они гибнут в ее пламени, радостные и счастливые. Они ждут ее дуновения, и, когда губы мятежа прикоснутся к их лбу, — им больше нечего делать на земле. Они ждут только одного поцелуя и не переживают страстности первого прикосновения.

Мирабо и Казотт

Среди сивилл революции есть две фигуры библейского прозрения и пафоса: маркиз Мирабо[27] — отец Великого Мирабо, «друг людей», Ami des hommes, заточавший в тюрьму своих детей, и Казотт[28].

Они боялись революции и ненавидели ее и поэтому видели дальше других. Их предчувствие — предчувствие ужаса. Маркиз Мирабо был один из тех, которые наиболее четко видели приближение тучи, хотя и туманно сознавали, какие молнии она несет в себе.

Вся его ненависть к сыну, порывистая и страстная, неожиданно освещаемая ярыми молниями любви и удивления перед его гениальностью, вся эта ненависть — уже пророчество.

В его письмах есть такие неожиданные прозрения и вспышки, что для его ненависти чувствуются другие, более властные причины, чем скупость и искажение родительского чувства.

У него прорываются иногда такие фразы:

«Время людей, подобных моему сыну, приближается гигантскими шагами, потому что в настоящее время нет женщины, которая не носила бы во чреве своем будущего Артеведьде или Мазаньелло»[29].

А иногда он восклицает с дьявольской гордостью:

«Уже в течение пятисот лет мир терпит Мирабо, которые никогда не были, как остальные люди. Стерпит он и этого, и сын мой — я ручаюсь за него — не уронит нашего имени».

Старый лев чувствовал, что он породил дракона, дышащего пламенем.

Все время кажется, что он говорит не о своем сыне, а о наступающей революции.

В самом преследовании сына, в этом неотступном желании маньяка запереть его в тюрьму навсегда чувствуется, что он обращается не к сыну, а к чему-то более грозному, к какой-то стихии, которая поглотит все, если он не обуздает ее.

Это внезапное прозрение старого режима — яркое, гениальное, от которого приподымаются волосы на голове. Это — Валаам, прорицающий против своей воли среди всеобщей слепоты.

В то время когда граф д’Артуа (Карл X) протежировал Марата, герцог Орлеанский — Бриссо[30], каноники Лаонского собора воспитывали Камиля Демулена[31], а Сан-Ваатский аббат — Робеспьера, Конде покровительствовал Шамфору[32], сестры короля — Бомарше, M-me де Жанлис — Шодерло де Лакло[33], кардинал де Тансен — Мабли[34], маркиз Мирабо одиноко стоит со своей неутолимой ненавистью к своему родному сыну.

Казотта[35] хочется поставить рядом с маркизом Мирабо, потому что и для него революция была. не вожделенным освобождением, а надвигавшимся ужасом.

В годы перед революцией он почти безвыездно жил в провинции, вдали от Парижа, в глубине своей семьи. Он весь захвачен, заворожен глазами приближающегося чудовища, которое должно поглотить самое дорогое для него на земле — короля и церковь. И он кричит о надвигающейся опасности и борется с ползущей лавиной, ясно зная, что будет раздавлен и уничтожен. Он вызывает духов, он хочет сделать контрреволюцию при помощи мертвецов. Он посылает своего сына к королю, которого везут из Варенна[36], и тому удается спасти дофина, затерявшегося в толпе. Перед праздником Федерации на Марсовом поле[37] его сын произносит по его поручению заклятия около Алтаря Отечества, чтобы поставить Марсово поле под особое покровительство ангелов. Сын доносит отцу, что, когда толпа танцевала карманьолу около Тюильри и он произнес заклятие, то руки сами собой опустились и танец расстроился.

О, времена, о, нравы! Ужин у герцога де Ниверне

Лагарп[38], известный историк и член Французской академии, в котором Террор произвел глубокий религиозный кризис и который стал мистиком по выходе из революционной тюрьмы, сохранил рассказ об одном из предсказаний Казотта.

«Это было в начале 1788 года[39]. Мы были на ужине у одного из наших коллег по Академии Due de Nivernais[40], важного вельможи и весьма умного человека. Общество было очень многочисленно и весьма разнообразно. Тут были аристократы, придворные, академики, ученые… Ужин был роскошен, как обыкновенно. За десертом мальвазия придала всеобщему веселью еще тот характер свободной распущенности, при которой не всегда сохраняется подобающий тон. Был именно тот момент, когда все кажется дозволенным, что может вызвать смех.

Шамфор прочел одну из своих вольных и безбожных сказок, и знатные дамы слушали его и не закрывались веерами.

Потом начался целый поток насмешек над религией. Один цитировал из «Девственницы» Вольтера[41], другой припоминал эти «философские» стихи Дидро:

И на кишках последнего попа

Удавим последнего короля[42],

которые встретились общими рукоплесканиями.

Третий подымается с полным стаканом вина:

«Да, господа, я так же уверен в том, что Бога нет, как и в том, что Гомер просто старый дурак».

И действительно, он был уверен в том и в другом. И тогда стали говорить о Боге и о Гомере, и собеседники хорошо отделали и того и другого.

Разговор становится более серьезным, и все в восторге говорят о той революции, которую произвел Вольтер и которая одна уже дает ему права на бессмертную славу.

«Он дал тон всему веку и заставил читать себя в передней так же, как и в гостиной».

Один из собутыльников рассказал нам, надрываясь от смеха, что его парикмахер сказал ему, пудря его голову:

«Видите ли, сударь, какой я ни есть несчастный цирюльник, религии у меня не больше, чем у всякого другого».

Все единогласно утверждают, что революция не замедлит совершиться, что необходимо, чтобы суеверие и фанатизм уступили, наконец, место философии, и начинают подсчитывать приблизительно возможное время ее наступления и кто из собравшегося здесь общества еще сможет увидеть царство разума.

Самые старые жалуются, что им не дожить до этого; молодые радуются более чем возможной надежде увидеть его, и все поздравляют академию, которая подготовила «великое дело» и была центром, главой, главным двигателем освобождения мысли.

Предсказание Казотта

Только один из гостей совершенно не принимал участия в общем веселье и даже втихомолку уронил несколько сарказмов по поводу нашего наивного энтузиазма. Это был Казотт, человек весьма любезный и оригинальный, но, к сожалению, слишком увлеченный грезами иллюминатов[43]. Он просит слова и глубоко серьезным голосом говорит:

— Господа! Вы будете удовлетворены. Вы увидите все эту Великую, эту Прекрасную Революцию, которой вы так ожидаете. Вы ведь знаете — я немного пророк; и я повторяю вам: вы все увидите ее.

Ему отвечают обычным припевом:

— Для этого не надо быть большим пророком.

— Пусть так. Но, может быть, надо быть даже немного больше, чем пророком, для того чтобы сказать вам то, что мне надо сказать. Знаете ли вы, какие непосредственные следствия будет иметь эта Революция для каждого из нас, собравшихся здесь?

— Что же? посмотрим, — сказал Кондорсе[44] со своим надменным видом и презрительным смехом: — Философу всегда бывает приятно встретиться с пророком.

— Вы, mon sieur Кондорсе, — вы умрете на полу темницы; вы умрете от яда, чтобы избежать руки палача, от яда, который вы будете всегда носить с собой, — в те счастливые времена.

Сперва полное недоумение, но потом все вспоминают, что милый Казотт способен грезить наяву, и все добродушно смеются:

— Monsieur Казотт, сказка, которую вы здесь нам рассказываете, далеко не так забавна, как ваш «Влюбленный дьявол». Но какой дьявол вплел в вашу историю эту темницу, яд, палачей? Что же общего имеет это с философией и царством разума?

— Это совершится именно так, как я говорю вам. И с вами так поступят. Во имя философии, человечества, свободы и именно при царстве Разума. И это будет действительно царство Разума, потому что Разуму будут тогда посвящены храмы и во всей Франции тогда даже и не будет иных храмов, кроме храмов Разума.

— Только я клянусь, — сказал Шамфор со своей саркастической улыбкой, — что вы-то уж не будете одним из жрецов в этих храмах.

— О, я надеюсь. Но вы, monsieur Шамфор, который был бы вполне достоин быть из первосвященников, вы разрежете себе жилы двадцатью двумя ударами бритвы и тем не менее умрете только много месяцев спустя.

Все снова переглядываются и смеются.

— Вы, monsieur Вик д’Азир[45], вы сами не вскроете себе жил; но после шести кровопусканий в один день и после припадка подагры вы умрете в ту же ночь.

Вы, monsieur Николаи[46], вы умрете на эшафоте;

вы, monsieur Бальи[47], — на эшафоте;

вы, monsieur Мальзерб[48], — на эшафоте…

— Ну, слава Богу, — говорит Руше[49], — кажется, monsieur Казотт рассержен только на академию. Он устраивает страшную резню, а я — хвала небу!..

— Вы! Вы умрете также на эшафоте.

— О! да он решил всех нас перебить, — кричат со всех сторон.

— Не я судил так…

— Ну, в таком случае мы будем под игом турок или татар…

— Нисколько… Я вам сказал — вами будет править одна Философия, один Разум. Те, кто с вами будет поступать так, — все они будут философами, и в устах их будут звучать те же слова, те же фразы, что вы говорите здесь, они будут повторять ваши афоризмы и цитировать, как и вы, стихи из Дидро и из «Pucelle».

Присутствовавшие шептали друг другу на ухо:

— Разве вы не видите, что это сумасшедший? (Так как он все время сохранял полную серьезность.)

— Разве вы не видите, что он смеется? Ведь вы знаете, что он всегда вводит фантастический элемент в свои шутки.

— О! да, — подхватил Шамфор, — но фантастика его не очень-то весела. Он только и думает, что о виселицах. И когда все это произойдет?

— Шести лет не пройдет, как все, о чем я говорю вам, будет совершено.

— Вот это действительно чудеса, — сказал Лагарп. — А меня вы совсем оставили в стороне?

— С вами случится чудо, почти настолько же невероятное, как и все остальные. Вы станете христианином и мистиком. Крики изумления.

— О! — говорит Шамфор, — теперь я спокоен. Если всем нам суждено погибнуть только тогда, когда Лагарп обратится в христианство, то мы бессмертны.

— Вот поэтому-то, — говорит герцогиня де Граммон[50], — мы, женщины, мы гораздо более счастливы, потому что с нами не считаются в революциях. Когда я говорю: не считаются, это вовсе не значит, что мы не принимаем никакого участия, но нас не трогают, наш пол…

— Ваш пол, mesdames, на этот раз он не защитит вас, и вы хорошо сделаете, если не будете ни во что вмешиваться. С вами будут обращаться как с мужчинами, не делая никакой разницы.

— Что вы нам рассказываете, monsieur Казотт? Вы пророчите нам о конце мира?

— Этого я не знаю. Но что я знаю очень хорошо, это то, что вы, герцогиня, вы будете возведены на эшафот. Вы и много других дам вместе с вами. Вас будут везти в телеге с руками, связанными за спиной.

— О! я надеюсь, что в этом случае эта телега будет обтянута черным трауром.

— О! нет. И самые знатные дамы так же, как и вы, будут в телеге и с руками, связанными за спиной.

— Еще более знатные дамы! Что же, принцессы крови?

— И более…

Здесь заметное волнение пробежало по зале, и лицо хозяина дома нахмурилось. Все начали находить, что шутка зашла слишком далеко.

Madame де Граммон, чтобы разогнать неприятное впечатление, не настаивала на последнем вопросе и сказала шутливым тоном:

— Но вы мне оставляете, по крайней мере, исповедника?

— О! нет, вы будете лишены этого. И вы, и другие. Последний из казнимых, которому будет оказана эта милость, это… Он замолчал на мгновенье.

— Ну, кто же этот счастливый смертный, который будет иметь эту прерогативу?

— Эта прерогатива будет последней из всех, которые у него были, и это будет король Франции.

Хозяин дома встал с места, и все гости вместе с ним. Он направился к Казотту и сказал внушительно:

— Мой милый monsieur Казотт, прекратим эти мрачные шутки; вы завели их слишком далеко и компрометируете ими и общество, в котором вы находитесь, и вас самих.

Казотт, ничего не отвечая, хотел уйти, когда m-me де Граммон, которая все время хотела обратить все в шутку, подошла к нему:

— Вы, г-н Пророк, предсказали всем нам наше будущее, но что же вы ничего не сказали о самом себе!

Несколько минут он стоял молча с опущенными глазами.

— Читали вы про осаду Иерусалима у Иосифа Флавия?[51]

— Разумеется. Кто же этого не читал? Но говорите, пожалуйста, так, как будто мы этого не читали.

— Так вот видите, во время этой осады один человек в течение семи дней ходил по стенам города на виду осажденных и осаждающих и восклицал: «Горе Иерусалиму! Горе мне!» И в это время он был поражен громадным камнем, пущенным из осадной машины.

Сказав это, Казотт поклонился и вышел».

Кончина Казотта

Казотт предчувствовал свою собственную казнь. Когда после взятия Тюильри, 10 августа[52], были найдены его письма к королю, он был арестован вместе со своей дочерью Елизаветой, служившей ему секретарем, и заключен в тюрьму Аббеи, где произошли несколько дней спустя сентябрьские убийства. Он был один из немногих, которых пощадил страшный революционный трибунал Майара. Когда друзья Казотта поздравляли его, то он ответил:

«Я буду казнен через несколько дней».

Он был снова арестован и 24 сентября приговорен к смерти. Председатель революционного трибунала почтил его напутственной речью, что не было в обычае революционных судов:

«Сердце твое не было достаточно широко, чтобы почувствовать святое веяние свободы, но ты доказал, что ради своих убеждений ты можешь пожертвовать жизнью.

Твои равные выслушали тебя, твои равные осудили тебя. Суд их так же чист, как и совесть. Это мгновение не должно устрашить человека, подобного тебе. Родина плачет даже над гибелью тех, кто хотел растерзать ее…

Ты был человек, христианин, философ, посвященный, умей же умереть, как мужчина и как христианин, — это все, что родина еще может ждать от тебя».

(Максимилиан Волошин. «Пророки и мстители. Предвестия Великой Революции», электронное издание, стр. 15-22, текст для удобства чтения разбит на главы, название которым дано произвольно автором настоящей публикации)

Сноски

[26] Волошин в статье 1905 года «Пророки и мстители (Предвестия Великой Революции)» обращается к «Преступлению и наказанию» Ф.М. Достоевского, к бреду Раскольникова в Сибири: «Это апокалиптическое видение, в котором уже есть всё, что совершается, и много того, чему ещё суждено исполниться». Волошин 23 марта 1905 года в Париже стал масоном, получив посвящение в масонской ложе «Труд и истинные верные друзья» № 137 (ВЛФ). В апреле того же года перешёл в ложу «Гора Синайская» № 6 (ВЛФ). Летом 1914 года, увлечённый идеями антропософии, Волошин приехал в Дорнах (Швейцария), где вместе с единомышленниками более чем из 7 стран (в том числе Андрей Белый, Ася Тургенева, Маргарита Волошина и др.) приступил к постройке Первого Гётеанума — культурного центра, основанного Р. Штейнером антропософского общества (первый Гётеанум сгорел в ночь с 31 декабря 1922 года на 1 января 1923 года). В 1914 году Волошин написал письмо военному министру России Сухомлинову с отказом от военной службы и участия «в кровавой бойне» Первой мировой войны. Волошин скончался после второго инсульта 11 августа 1932 года в Коктебеле и был похоронен на горе Кучук-Янышар вблизи Коктебеля. В похоронах участвовали Н. Чуковский, Г. Шторм, Артоболевский, А. Габричевский. https://ru.wikipedia.org/wiki/Волошин,_Максимилиан_Александрович

[27] маркиз Мирабо <…> заточавший в тюрьму своих детей. — Виктор Рикетти-Мирабо (1715–1789) — представитель древнего провансальского рода, французский экономист-физиократ, автор сочинения «Друг людей» (1756), где развивался взгляд на земледелие как единственный источник благосостояния государства. Жена Мирабо вела против него многолетний судебный имущественный процесс, в котором деятельную роль играл сын маркиза — граф Оноре Габриель Рикетти-Мирабо (1749–1791), будущий деятель революции 1789 г., сначала защищавший мать, а затем выступивший в защиту отца; в борьбе против жены маркиз Мирабо многократно прибегал к королевским ордерам на арест без суда и следствия, благодаря которым жена и дочь заключались в монастырь, а сын переводился из одной тюрьмы в другую; перед смертью примирился с сыном, защищавшим отца в окончательном процессе 1781 г., который был выигран матерью.

[28] Казотт Жак (1719–1792) — французский писатель, автор романа «Влюбленный дьявол» (1772); увлекался оккультизмом; казнен по обвинению в роялистском заговоре.

[29] будущего Артевельда или Мазаньелло. — Якоб ван Артевельде (1290–1345) — вождь революционного правительства из представителей ремесленников и купечества г. Гента (Фландрия); Мазаньелло — сокращенное имя Томаза Аньелло (1623–1647), рыбака, вождя плебейского восстания в Неаполе в июле 1647 г.

[30] Жан-Пьер Бриссо де Варвиль (1754–1793) — политический деятель Великой французской революции, вождь ее умеренного крыла — жирондистов; казнен якобинцами.

[31] Камиль Демулен (1760–1794) — деятель Французской революции; сначала поддерживал Робеспьера, затем выступил против террора; гильотинирован.

[32] Конде покровительствовал Шамфору. — Луи Жозеф Бурбон, принц Конде (1736–1818) после революции 1789 г. оставил Францию и возглавил отряды эмигрантов на Рейне. Себастьен-Рок-Никола Шамфор (1740–1794) — французский писатель, автор сборника «Максимы и мысли, характеры и анекдоты» (1795), разоблачающего жизнь и нравы высшего общества при старом режиме; при терроре был арестован, затем освобожден; опасаясь нового ареста, пытался покончить с собой; умер от ран.

[33] М-те де Жанлис <…> Шодерлос де Лакло. — Мадлен Фелисите Дюкре де Сент-Обен, графиня де Жанлис (1746–1830) — французская писательница, была воспитательницей детей герцога Шартрского (впоследствии-Орлеанского — Эгалите), среди которых был будущий король Луи-Филипп; в 1793 г. эмигрировала, вернулась во Францию при Наполеоне; во время реставрации активно выступала с литературными произведениями дидактического толка. Пьер Амбруаз Франсуа Шодерло де Лакло (1741–1803) — французский писатель, автор романа «Опасные связи» (1782), в котором изображены нравы аристократического общества накануне революции; был членом якобинского клуба, выступал за казнь Людовика XVI.

[34] Кардинал де Тенсен — Мабли. — Пьер Герен де Тансен (1680–1758) — французский церковный и политический деятель. Габриель Бонно де Мабли (1709–1785) — французский политический мыслитель, утопический коммунист.

[35] Жак Казотт (1719–1792) — французский писатель, автор романа «Влюбленный дьявол» (1772); увлекался оккультизмом; казнен по обвинению в роялистском заговоре.

[36] королю, которого везут из Варенна. — Варенн-ан-Аргонн, город во Франции (департамент Мёз, округ Верден); здесь 22 июня 1791 г. бежавший из Парижа вместе с семьей король Людовик XVI был задержан и вынужден возвратиться назад.

[37] Перед праздником Федерации на Марсовом поле. — Праздник в память годовщины взятия Бастилии, во время которого перед Алтарем Отечества была произнесена торжественная присяга первой Французской конституции (14 июля 1790 г.).

[38] Жан Франсуа де Лагарп (1739–1803) — французский драматург и теоретик литературы, последователь классицизма; до 1793 г. был антиклерикалом и республиканцем; попав во время террора в тюрьму, вышел оттуда убежденным католиком и консерватором.

[39] «Это было в начале 1788 года. — Следует перевод «Отрывка, найденного в бумагах г-на де Лагарпа» (впервые издан: La Harpe J.-F. Oeuvres choisies et posthumes.Paris, 1806 t. 1, р. LXII–LXVIII). Русский перевод «Пророчества Казотта» появился в «Вестнике Европы» в 1806 г. (№ 19), вошел в сборник «Некоторые любопытные приключения и сны из древних и новых времен» (М., 1829), отражением его является стихотворение М. Ю. Лермонтова «На буйном пиршестве задумчив он сидел.» (1839). См. новейший перевод А. Л. Андрее в кн.: Уолпол Г. Замок Отранто. Казот Ж. Влюбленный дьявол. Бекфорд У. Ватек. Л., 1967, с. 244–248.

[40] Duc de Nivernais — Луи Жюль Барбон Манчини-Мазарини, герцог де Ниверне (1716–1798), французский дипломат и литератор, член Французской академии; во время террора подвергался тюремному заключению.

[41] … из «Девственницы» Вольтера… — Антиклерикальная герой-комическая поэма Вольтера «Орлеанская девственница» («La pucelle d’Orléans», 1735); в 1757 г. была осуждена римским папой и внесена в индекс запрещенных книг.

[42] И на кишках <…> Удавим последнего короля. — В сочинениях Дидро строк, приписываемых ему Лагарпом, нет, однако сходная мысль высказана в дифирамбе Дидро «Бредящие свободой, или Отречение бобового короля» (1772). Подробнее см.: Рак В. Д. К истории четверостишия, прописанного Пушкину. — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1973. Л., 1975, с. 107–117.

[43] Иллюминаты — здесь: члены тайного союза мистико-теософического направления, возникшего в 1722 г. на юге Франции и существовавшего вплоть до революции.

[44] Кондорсэ — Мари-Жан-Антуан-Никола Коришот, маркиз Кондорсе (1743–1794), французский философ-просветитель, математик, политический деятель (примыкал к жирондистам); во время террора был обвинен в заговоре, арестован; в тюрьме покончил с собой.

[45] Кондорсэ — Мари-Жан-Антуан-Никола Коришот, маркиз Кондорсе (1743–1794), французский философ-просветитель, математик, политический деятель (примыкал к жирондистам); во время террора был обвинен в заговоре, арестован; в тюрьме покончил с собой.

[46] Эмар-Шарль-Мари Николаи (1747–1794) — член Французской академии; гильотинирован во время террора.

[47] Бальи — Жан-Сильвен Байи (1736–1793), либеральный политический деятель французской революции, в 1789 г. был избран мэром Парижа; при терроре гильотинирован.

[48] Кретьен-Гийом де Ламуаньон Мальзерб (1721–1794) — французский публицист и политический деятель, сторонник просвещенной монархии; был защитником Людовика XVI во время процесса над ним; в 1794 г. казнен по обвинению в заговоре.

[49] Жан-Антуан Руше (1745–1794) — французский поэт, сторонник конституционной монархии, во время террора арестован как «подозрительный» и казнен.

[50] Герцогиня де Граммон, Беатрис (1730–1794) — сестра министра Людовика XV герцога Шуазеля, погибла на эшафоте.

[51] Иосиф Флавий (Иосиф бен Матафие, ок. 37-ок. 95) — иудейский историк и военачальник, во время Иудейской войны (66–73) перешел на сторону римлян; важнейшее из его сочинений, написанных с проримских позиций, — «История Иудейской воины», где с подлинным драматизмом изображено разорение Иерусалима.

[52] после взятия Тюильри, 10 августа. — 10 августа 1792 г. в результате народного восстания королевская власть была низвергнута; королевский дворец. Тюильри был взят, Людовик XVI и его семья — арестованы.